Время — московское! - Страница 87

— В принципе у нас, у людей, что-то похожее. Насчет неба, — покачал головой Эстерсон.

— Нет! Нет! У вас все не так! Я смотрю на бесцветиков и радуюсь за вас! Ваш сезон любви длится гораздо дольше нашего!

— А сколько длится ваш?

— Три дня. Иногда пять. Это если любовь очень-очень сильная!

Эстерсон не удержался от ироничной улыбки. Он-то ожидал услышать по меньшей мере о трех месяцах! Да и как быть со страстью Качхида все преувеличивать? Если он говорит, что утром видел в море десять гигантских дварвов, это скорее всего значит, что видел одного средней величины. Если утверждает, что учился выплясывать Танец Героя тридцать месяцев, значит, скорее всего речь идет о трех неделях. Но что останется от трех дней Сезона Любви, если поделить их на «коэффициент брехливости» Качхида?

— Знаешь, Качхид… Мы, люди, очень медленные существа. Мы не успеваем полюбить друг друга как следует за три секунды. То есть, я хотел сказать, за три коротких дня!

— Давай не будем говорить о любви, летающий Роланд. Когда я говорю о ней, внутри у меня становится холодно, как в логове у дварва! — вздохнул сирх. — Лучше поговорим про Чахчон… Я уже сообщил тебе, что раньше там жили беременные самки умных сирхов? Так вот, потом им там надоело. И они ушли на запад, в горы. В горах гораздо труднее строить города, а умным сирхам нравятся всякие трудности. А потом в Чахчон пришли добрые сирхи. И сделали там все как надо. В центре они сделали жертвище. Там мы до сих пор приносим жертвы Лесу. Возле этого жертвища в стародавние времена посадили первый качаг. Этот качаг и до сих пор растет там! Он способен обеспечить вкусной качей десять тысяч сирхов!

— Действительно десять тысяч? — переспросил Эстерсон.

— Ну, может, и не десять тысяч… Но тысячу сирхов — точно! Этому качагу мы кланяемся в начале каждого Сезона Еды… Мы разговариваем с ним! А он — с нами. Обычно он ругает нас. Нам это не нравится, но это справедливо. Качаг носит имя Говорящий Верное. Листья этого качага имеют желтый цвет. Они очень ценятся у сирхов. Почти так же, как у бесцветиков деньги! Рядом с Говорящим расположен мавзолей «рикуин». Это очень священное место! Слово «рикуин» как раз и значит «священное место»!

— Наверное, там похоронен основатель города? — предположил Эстерсон, влекомый общими соображениями о культуре. — Или какой-нибудь другой почтенный сирх?

— Если добрые сирхи будут строить такой мавзолей для каждого, кто сделал что-то хорошее для народа, они будут строить с утра до ночи. У них не будет времени на то, чтобы расти! На поэзию и музыку! На размышления! На поиск Скрытой Качи! И тогда они уподобятся умным сирхам, ставшим рабами своих игрушек! Они будут с утра до ночи выковыривать камень, рубить высокие деревья, разводить огонь, чтобы делать железо… Наш мавзолей пустой. Но очень почетный!

— Не понимаю, какой смысл в мавзолее, в котором никто не похоронен.

— Смысла много! — горячо заверил Эстерсона сирх. — Каждый достойный сирх может полежать в нем, как будто бы это его собственный мавзолей! Как будто его построили именно для него. И почувствовать, как он велик! Как он славен! Вспомнить свою жизнь, как следует ее вспомнить! А потом пойти своей дорогой, преисполнившись благими мыслями.

— И что, многие сирхи удостаивались чести полежать в мавзолее «рикуин»?

— Полежать разрешено всем! Даже бесцветикам!

Распугивая водоплавающих птиц, гидрофлуггер Эстерсона приводнился на поверхность безымянного мутно-зеленого озера, неподалеку от города Чахчон.

На посадке Эстерсон изрядно переволновался — сказывалась накопившаяся усталость. Однако и этот экзамен инженер выдержал — вскоре вся троица уже спешила по охряно-серым от пыли улицам в направлении мавзолея.

Город поразил Эстерсона полным безлюдьем. Или, точнее сказать, «безсирхием».

Кое какие городские строения все же казались обитаемыми — где-то курился дымок, из иных доносились уютные хозяйственные звуки.

Возле одного домика, формой походившего на плод манго, лежал, свернувшись клубком, тщедушный, с выступающими ребрами сирх. Его летательный гребень был безвольно опущен, шерсть казалась тусклой и потрепанной. Он не обратил на чужаков никакого внимания, даже ушей не навострил. Размерами сирх был вдвое меньше Качхида.

— Это детеныш? — спросил Эстерсон. — Кажется, он заболел?

— Это не детеныш. И он здоров. Ты видишь умного сирха, который решил стать добрым. Он укрощает свой ум. Поэтому он не пошел в лес с другими, но остался в городе. Здесь сейчас скучно, скука убивает ум. Когда он станет таким же добрым, как мы, он станет большим, как я или как мой друг и учитель Качак-Чо.

Возле соседнего домика Эстерсон приметил широкую черную лужу в оправе из жирной расквашенной грязи. «Но откуда взяться луже в такую жару? Похоже, сирхи специально доливают туда воды, чтобы лужа не высыхала. Только зачем?»

— Это лечильница, — объяснил Качхид. — Когда сирх болеет, он залезает в нее. И его болезнь проходит.

— Вот видишь, Роло! И не смей больше говорить, что мои маски — пустая трата времени! — вставила приободрившаяся Полина. — Даже сирхи знают силу лечебной грязи!

— Это не грязь. Это гнилые листья качагов. Мы собираем их, растираем между двумя камнями, пока они не сделаются как пыль. Потом добавляем той штуки, которую вы оставляете в большой белой вазе, которая стоит в туалете. Не помню, как называется… там вода журчит… И получается лечильница!

Эстерсон втянул ноздрями воздух. От лечильницы исходил гнуснейший, отвратительнейший гнилостный запах… Эстерсон подумал, что лечиться таким способом он согласился бы разве что от трижды неизлечимой болезни. Полина тоже зажала нос пальцами.