Время — московское! - Страница 19

— Ну вот… Мама, папа и трое детей-дебилов за ужином… Не хватает только визора, честное слово.

Несмотря на общие «дежурства по кухне» и совместную привязанность к тренажеру, настоящей дружбы с Нарзоевым у Тани не складывалось.

Да, Нарзоев обладал массой очевидных достоинств вроде психической устойчивости, решительности и сметливости. Однако, за исключением бытовых тем, поговорить с ним было решительно не о чем. Лишь при упоминании дел футбольных узкие карие глаза Нарзоева вспыхивали возвышенным светом — о футболе он мог говорить часами. «Как мы их сделали, Танька, на третьей дополнительной минуте! Ты бы только это видела! А судья-то какой мудак, извини за выражение! Одно слово — англичанин!» И так — часами, часами…

Увы, о футболе Таня знала лишь, что это игра, во время которой два десятка взрослых мужиков с невероятно мускулистыми ногами и ожесточенными лицами гоняют кожаный мяч по огромному зеленому полю, забранному в разноцветные рекламно-пропагандистские берега. И что футбол ни в коем случае нельзя путать с хоккеем, если не желаешь прослыть в глазах мужчины конченой идиоткой.

Еще одним существенным препятствием к дружбе с Нарзоевым было то, что пилот не курил.

Более того, силою своего авторитета он не позволял курить на борту вверенного ему планетолета и другим. Для удовлетворения никотинового голода Тане и остальным приходилось ходить в кессонный отсек стыковочного шлюза, где было тесно и холодно.

Но Нарзоев видел в шлюзных мучениях полезный воспитательный момент.

— Вот покантуетесь там, в холодине, может, и поймете: пора бросать!

Куда там! Таня, Башкирцев, Штейнгольц и Никита в своем пороке были непоколебимы.

Вдобавок время от времени Нарзоева «накрывало». Он становился мрачным, неразговорчивым и сонливым. Грубил в ответ на вежливые расспросы, переставал мыться и причесываться (под «мытьем» в отсутствие на планетолете душевой кабины подразумевалось гигиеническое протирание тела спиртом при помощи одноразовой салфетки) и мог проспать пятнадцать часов кряду.

На второй неделе совместного с Нарзоевым проживания Таня сообразила: приступы брутальной сонливости находят на пилота раз в три дня. С точностью до часа. Что это — один из эффектов невесомости или же особенности психики Нарзоева, она определить не могла.

Впрочем, остальных тоже время от времени «накрывало», причем каждого — на свой манер.

Атеист Башкирцев принимался рассуждать о Боге («Бог есть, это точно! Ведь кто-то же должен получать удовольствие от всей этой комедии? Во всяком театре обязательно есть режиссер!»). И рассказывать истории из своей молодости — довольно тривиальные по форме, но странные по содержанию («Старостой нашей группы была чудесная девушка по имени Лена Порнышева. Ну я, конечно, называл ее «моя порнушечка»…»).

Штейнгольц погружался в многочасовое и совершенно безмолвное созерцание какого-нибудь экземпляра Коллекции.

А Никита — тот начинал громко распевать любимые песни из мелос-листа «Маяка-Классик» и… ухаживать за Таней. Он подкарауливал ее либо у выхода из туалета, либо в «курительном» шлюзе. И, пожирая девушку глазами, объявлял:

— Танька, я тут подумал… Все-таки будет лучше, если мы дадим волю своим чувствам!

— Никита, опомнись. У меня нет к тебе никаких чувств, — устало отвечала Таня. — Кроме дружеских, конечно.

— Это потому, что ты не отпускаешь себя, — с убежденностью невротика твердил Никита. — Между прочим, если бы ты смогла ощутить себя свободной — хотя бы на минуту! — ты бы поняла: любовь — это единственное, что можно противопоставить смерти.

— Мне кажется, я не способна к любви. Может быть, это означает, что я никогда не умру?

— Это потому, что ты не отпускаешь свои чувства…

Когда состоялся первый такой разговор, Таня не на шутку испугалась. И даже подумывала позвать на подмогу Нарзоева в случае, если Никита примется распускать руки. Но потом она сообразила: Никита просто не в себе. У него «приступ». И впору звонить 03.

Впрочем, к чести Никиты приступы эти оканчивались быстро и повторялись редко.

Наблюдения за коллегами наводили Таню на невеселые размышления.

«Если от невесомости «кроет» всех, даже здоровяка Нарзоева, значит, и у меня тоже что-то такое должно быть не в порядке? Но что? Может быть, я тоже бываю неадекватной с точки зрения, например, Димы? Но в чем?»

Но как Таня ни шпионила за собой, ничего атипичного обнаружить в своем поведении не могла.

Сей факт опечалил ее еще больше. Ведь из курса психологии она помнила: самые матерые психи, как правило, свято уверены в своей нормальности.

Лишь исследования Коллекции помогали пассажирам «Счастливого» оставаться на плаву в изменчивых водах нездравого смысла.

Даже Нарзоев, человек далекий от науки, и тот сочувствовал ученым, время от времени осведомляясь, как идут дела.

Инициативу в этом деле сразу же захватил Башкирцев. Впрочем, иначе и быть не могло. Ведь Башкирцев мыслил «Счастливый» чем-то вроде космического филиала родной кафедры. А на кафедре он привык царить безраздельно…

Никите было поручено осуществлять лабораторные исследования предметов Коллекции. Штейнгольцу выпала честь быть теоретиком. Как выразился Башкирцев, «фундировать интерпретационные дискурсы».

А Тане?

— Ну… если хочешь… можешь протоколировать результаты… — промямлил Штейнгольц.

— Это так почетно — заниматься тем, с чем прекрасно справляется любой планшет, — язвительно сказала Таня.