Время — московское! - Страница 17

— И что?

— Ну что… Кости становятся хрупкими, ломкими. Как у стариков, — вслух рассуждал Штейнгольц. — Вскоре начинаются сбои в работе вестибулярной системы, как у беременных…

— Это верно! У меня не прекращается головокружение! И тошнота! — подтверждал Башкирцев.

— Также нарушается работа сердечно-сосудистой системы… — загробным голосом продолжал Никита. — Я уже не говорю про синяки…

Штейнгольц и Башкирцев отвечали Никите согласным мычанием. Таня угрюмо потирала бедро.

Синяков на «Счастливом» она набила больше, чем за все детство и отрочество вместе взятые. Правильно дозировать мышечные усилия оказалось нелегко, особенно — поначалу. Вот и выходило, что, экспрессивно отстегивая фиксирующие ремни своего кресла-кровати, ты подлетал к самому потолку и бился в него головой.

Но настоящий кошмар начинался на кухне и в туалете, где приходилось совершать множество движений в весьма ограниченном пространстве. Не раз и не два Таня пожалела, что не взяла с собой наколенников и налокотников, в которых обычно каталась на роликовых коньках.

Одно утешало: мышцы в условиях невесомости должны-были захиреть, значит, и мышечные усилия обещали становиться все более скромными, а синяки — все менее внушительными…

Кстати, о мышцах. Если Штейнгольца, Башкирцева и Никиту тема атрофии мышечной ткани в условиях невесомости оставляла равнодушными, то для Нарзоева эта проблема оказалась «Геморроем Номер Один» (выражение самого Нарзоева).

Не тратя времени на охи и ахи, Нарзоев сразу же принялся мастерить себе тренажер. Не один час он провел в транспортном и технических отсеках, соображая, какие узлы и детали можно безболезненно изъять из тела «Счастливого» на благо физкультуры и спорта.

После ряда экспериментов он остановился на фрагментах привода грузового лацпорта («Слона же мы не будем на борт принимать, правильно?»). В самом деле, самые тяжелые железки ничего не весили, но ничто не мешало использовать в качестве объекта приложения мышечных усилий гидромагнитные поршни, снабдив их соответствующими дополнительными приспособлениями.

Нарзоев расчистил себе место в правом переднем углу пассажирского салона, отвинтив от пола и старательно принайтовав к паре других четыре пассажирских кресла. На образовавшемся пространстве решено было разместить спортплощадку.

Таким образом, пока Штейнгольц, Башкирцев и Никита предавались научным спорам, Нарзоев пыхтел и сопел, сгибался и разгибался, сжимая в сильных руках стальные рычаги своего самопального тренажера, обмотанные серой изолентой.

Таня понимала рвение Нарзоева. В отличие от господ-археологов ему — в плане телесном было что терять. Сложен Нарзоев был и впрямь неплохо, а его развитые мышцы недвусмысленно свидетельствовали о том, что и при нормальной гравитации свободное время Алекс проводил отнюдь не в библиотеке…

Поразмыслив, Таня последовала примеру Нарзоева и принялась упражняться. Не столько потому, что боялась потерять бицепсы и трицепсы (которых у нее не было), сколько от скуки.

А вот остальные к детищу Нарзоева оказались равнодушны. До полной враждебности.

— Нашли время качаться. Можно сказать, перед лицом смерти! — презрительно цедил Никита.

— Да уйметесь вы, интересно, когда-нибудь со своими железяками? — вполголоса ворчал Штейнгольц. — Лучше бы поесть приготовили.

— Полностью согласен с предыдущими ораторами, — подытоживал Башкирцев, протирая очки в черепаховой оправе краем красно-бело-синей футболки с университетским гербом (девиз на гербе гласил: «Сила тока — в амперах. Сила знания — в россах!»). — Есть хочется!

Кстати, о еде.

Первые три дня на борту «Счастливого» питались исключительно бутербродами с сыром и ветчиной. Аппетита почти не было, поэтому коробку, которой в нормальных условиях четырем физически здоровым мужчинам и женщине хватило бы разве что на хороший ужин, удалось растянуть на шесть трапез. Но бутерброды вскоре закончились.

Нет, съестных припасов на борту «Счастливого» оставалось еще достаточно. Но! Эти припасы нуждались в приготовлении.

Или, как выразился Башкирцев, «в дополнительной механической и термической обработке».

Дело в том, что японский повар Тодо Аои, память которого, в числе прочих членов экспедиции, уцелевшие почтили минутой молчания, набил закрома «Счастливого» вовсе не полуфабрикатами. И даже не саморазогреваюшимися консервами — как сделала бы Таня. А высококачественным сырьем для своих кулинарных изысков — сырыми овощами, фруктами, цельными крупами, мороженым мясом и рыбой…

Все это, по мысли Тодо, предстояло варить, жарить, тушить.

Но Тодо погиб. А продукты остались.

— Ну что, Танюха, покажешь класс? — спросил Нарзоев, когда стало ясно: кому-то придется встать к плите.

— Я? — испугалась Таня.

— Ты. А кто — я, что ли? — хохотнул Нарзоев.

— Но почему я?

— А кто еще? Не эти же? — Нарзоев кивком головы указал в сторону Башкирцева, Никиты и Штейнгольца, с увлечением обсуждавших актуальный ксеноархеологический вопрос: отчего «черепков» в Коллекции всего двенадцать, а не, скажем, четырнадцать. По тону Нарзоева чувствовалось, что он ни на секунду не верит в способность указанного научного коллектива очистить от кожуры картофелину…

— Но я… Понимаете, Алекс… Я не умею! — призналась Таня.

И впрямь, так причудливо сложилась ее жизнь, что научиться готовить ей не случилось. Когда Таня была школьницей, на кухне орудовал отец, который допустил к плите посторонних лишь однажды — в день, когда сломал шейку бедра. Потом, в общежитии, обедами и ужинами занималась домовитая Люба. В те разы, когда Таня оказывалась в гостях у оголодавшего Воздвиженского, она ограничивалась разогревом полуфабрикатов, компенсируя избыточное рвение в использовании соли тщательной сервировкой стола — цветочками и салфеточками.