Время — московское! - Страница 122

122

— Да нет, я не о том, — отмахнулась Таня. — Вы понимаете, какой утратой для отечественной науки стала полная потеря Коллекции?

— Ну… Во-первых, утрата не полная… «Меон» же уцелел. — Индрик ободряюще улыбнулся.

Действительно, так называемый «меон», который, если мне не изменяет память, Татьяна называла не то глазом, не то анусом джипса, действительно уцелел. Впрочем, прочностные характеристики у этого загадочного «меона» были таковы, что он, пожалуй, уцелел бы и в эпицентре ядерного взрыва.

— А во-вторых, — продолжил Индрик, — не следует делать из этого трагедию!

— ?

— Представьте себе, что вы на необитаемом острове. Вы упали в глубокую яму, из которой не можете, хотя и очень хотите, выбраться. На дне ямы — палки, лианы, доски всякие. Вы — смекалистая девушка. И вы решаете сделать лестницу. Наконец вам это удается — много часов вы связывали палки лианами — и вот вы на поверхности! Однако стоило вам выкарабкаться, как лестница развалилась в прах… Неужели вы будете плакать?

— Нет.

— Правильно. Потому что лестница уже выполнила свое предназначение.

— А при чем здесь Коллекция?

— При том, что Коллекция тоже его выполнила. Она привела нас всех сюда. И растаяла…

— Вы хотите сказать, что она не представляет ценности для науки? Но ведь это в корне неверное мнение! — взвилась Таня.

— Ценность для науки она, конечно, представляет. — Индрик впился в Танины глаза своим магнетическим взглядом. — Но ведь есть вещи, которые… как бы вам объяснить… Которые выше науки!

— Что может быть выше науки?

— Судьба. Любовь. Бог, — делая большие паузы между словами, промолвил Индрик. — Вы рассматриваете свою Коллекцию как нечто, лежащее в контексте познания… А я — в контексте судьбы. Поверьте, мой контекст… он… выше!

Услышать от Индрика слово «судьба» было очень неожиданно. Я прикурил очередную сигарету и весь превратился в слух.

— Нельзя требовать слишком много. Ни от вещей, ни от людей, ни от обстоятельств, — ровным голосом добавил Индрик. — Это ничего не приносит, кроме печали.

«Да… А ведь я тоже расстраивался, когда потерял в каньоне Стикса-Косинуса камушки Злочева. И тоже печалился. Что не смог выжать из них настоящего чуда», — вдруг подумал я.

Я посмотрел на Таню. Надо же — она прекратила хмуриться!

— Иван Денисович, — вдруг сказала она. — А можно я задам вам один вопрос?

— Конечно! У меня есть еще одна минута, — Индрик бросил взгляд на часы, — и двадцать шесть секунд.

— А почему вы взяли в экспедицию меня, а не… ну, например… профессора Башкирцева? Или доцента Штейнгольца? Ведь практически любой из моих коллег разбирается в ксеноархеологии лучше меня! Нет, конечно, я понимаю, наше с Александром открытие сыграло важную роль, и все-таки…

— Боюсь, если я скажу вам правду, вы будете плакать, милая моя Татьяна Ивановна, — ласково отвечал Индрик.

— Нет, обещаю вам. В конце концов, я взрослый человек!

— Тогда отвечаю честно. Я не взял с собой профессора Башкирцева по причине того, что… профессор Башкирцев… скончался.

Немая сцена. Таня ахнула и вновь спрятала лицо в ладонях.

— Ну вот… Я же предупреждал…

Однако Таня сдержала обещание, не заплакала. Хотя лицо ее стало похоже на гипсовую маску.

— Отчего… он… умер? — хриплым голосом спросила она.

— Причиной смерти стал вирус, название которого вам ничего не скажет. Он скончался в карантине. Врачи ничего не успели сделать.

— А Штейнгольц? Дмитрий Штейнгольц?

— Он тоже. Мне очень неприятно вам это говорить, но…

— Что же это получается? Что пока я лежала в карантине… Они… В той же самой больнице… Да?

— Именно так, Татьяна Ивановна. — Индрик опустил глаза.

— Господи, а я еще думала… понять не могла… отчего нам общаться не разрешают! Ведь все-таки двадцать седьмой век на дворе! Видеофоны всякие, да что угодно… А Нарзоев? Алекс Нарзоев? Может быть, вы случайно знаете? Помните? Это пилот того планетолета, на котором мы все спаслись…

— Насколько я помню, пилот был единственным… единственным из мужчин, кто уцелел. Крепкий, тренированный организм…

— Единственным?

— Да. Говоря циничным языком медицины, процент выживаемости на вашем планетолете — около сорока. Для этого заболевания — это очень хороший процент… Так что вы, Татьяна Ивановна, везучая.

«Ну и память у Индрика… — подумал я восхищенно. — Ведь сколько дел у человека, сколько забот, о скольких жизнях печься приходится и какую ответственность на себе нести! И как только он умудряется все это помнить? Помнить «процент выживаемости» пассажиров спасенного планетолета, фамилии погибших профессоров ксеноархеологии, судьбы выживших… Наверное, нужно действительно любить людей. Причем не только хороших людей, а любых, чтобы знать и помнить о них столь многое… Чтобы не тошнило от подробностей их мелких судеб. Кто он — волшебник, святой, один из скромных ангелов-хранителей человечества?»

Ответ на этот вопрос мне было суждено узнать совсем скоро. Тогда же я лишь вспомнил сказ об Индрик-звере, который за завтраком поведал мне болтливый Терен. «Индриком» на Руси звали единорога — прекрасного чудо-зверя, который «всем зверям отец», а всем кладам и сокровищам — хозяин. А еще, объяснил мне Бертольд, единорог-индрик — непримиримый борец со Злом во всех его многочисленных обличьях. Стоит ему появиться — добрые люди радуются, а напрасные люди — прячутся. Я даже отрывок из былины запомнил, которую Терен битых пятнадцать минут цитировал. Жаль, что не целиком:

122