Время — московское! - Страница 33

«Теперь все встало на свои места. И мозаика… И все эти намеки… И стихи… Кто же знал, что, говоря о близости своей смерти, он имел в виду буквально следующий день?» — скорбно вздохнула Таня, не отрывая взгляд от тела умершего друга.

Сердце Тани разрывалось от печали. Но она не заплакала. Может быть, просто разучилась?

Она громко сказала «у-шеш!», что на языке чоругов означает «прощай», и поплелась домой, на «Счастливый»…

Часы и минуты после смерти Эль-Сида словно бы стали течь быстрее. А может быть, многодневная близость темноокой бездны изменила Танино восприятие времени.

Дни напролет она проводила в своем кресле, глядя в иллюминатор. Она прерывала свои сонливые медитации лишь для гигиенических надобностей. И еще — чтобы приготовить товарищам обед.

Странное дело, после недели кухонных мучений Таня, что называется, «вошла во вкус» и даже начала получать от своих кулинарных бесчинств удовольствие!

К счастью для нее, в планшете Тодо Аои среди многочисленных игр и файлов с обрывками начитанного взволнованным голосом Тодо интимного дневника (Таня случайно выхватила из него одну фразу «Девуська Оря мения совисем не рюбит, но ето, наверно, харошо») обнаружилось нечто вроде кулинарных записок.

Эти записки Тодо надиктовывал, будучи слушателем интенсивных полугодовых курсов «Русская кухня» при Институте общественного питания Южно-Сахалинска. Благодаря электронным конспектам Тодо Таня узнала о предмете больше, чем за два десятка лет активного потребления блюд упомянутой кухни.

Кое-какие рецепты, надиктованные Тодо на очаровательно корявом русском, где соус назывался «соуси», а рыба— «рии-бой», Таня даже смогла воплотить в жизнь. А пельменями по-мордовски и рагу из карпа с овощами она гордилась как своей университетской дипломной работой.

Да и как было не возгордиться, когда сам Дима Штейнгольц сложил в честь Тани японское стихотворение?

Звезды дерзко глядят,
Ем пельмень невесомый руками.
Космос — черная жопа.

Экипаж «Счастливого» питался теперь один раз в день. Дело было не в экономии, а в отсутствии аппетита. Даже пить не хотелось. Организмы погрязших в гиподинамии и апатии людей не нуждались больше ни в чем. В том числе и в никотине. И даже дискуссии о Коллекции затихли. Пустовала лаборатория, притихли планшеты…

— Тепловая смерть Вселенной, — мрачно пробормотал Никита, подмигивая Тане из кресла напротив. Он очень сильно похудел за прошедший месяц. Щеки запали, глаза стали темными, мутными, черты лица заострились.

— Я всегда считал себя мизантропом и социофобом, — поддержал тему Штейнгольц, похожий на бородатый скелет. — Но только здесь понял, как сильно я ошибался. Я типичный социофил! Что угодно отдам, только бы пройтись сейчас по улице Гофмана, расталкивая туристов локтями. А еще — с радостью прочел бы лекцию. Перед потоком человек в сто двадцать…

— Что же до меня, то я мечтаю провести заседание кафедры, — проскрипел Башкирцев. Как ни странно, невесомость его почти не изменила, разве что морщин вокруг глаз и на лбу существенно прибавилось. — Или побывать на ректорате, чтобы на повестке дня стояло десять неотложных вопросов, да поострее… Желательно — про лишение ученого звания или моральное разложение… А вы, Татьяна Ивановна, о чем мечтаете? Наверное, о любви?

— Сказать по правде, я мечтаю о том, чтобы начать о чем-нибудь мечтать, — тихо сказала Таня, неохотно отрываясь от иллюминатора.

— Все-таки я на вашем месте, дорогая Татьяна Ивановна, мечтал бы о любви, — стоял на своем Башкирцев.

Кто знает, в какую степь завели бы Таню и Башкирцева такие разговоры, если бы в этот момент из кабины не вылетел Нарзоев. Длиннорукий, жилистый, бледный, он повис в дверном проеме и, ни на кого не глядя, взволнованно крикнул:

— Товарищи, наш сигнал приняли! Пельта нас услышала двое суток назад! Эскадренный тральщик «Запал» уже вышел из Х-матрицы и движется к нам! Собираем вещи!

Сборы оказались недолгими. Коллекцию упаковали за каких-то полчаса.

А с личными вещами дело обстояло еще проще — ни у кого, кроме Нарзоева (который даже на Вешней предпочитал держать свои чемоданы на «Счастливом»), их почти не было.

Между тем в багажном отделении Таня обнаружила… планшет Шульги. Каким-то образом Эль-Сид все же ухитрился возвратить его на «Счастливый» и остаться при этом никем не замеченным!

Определившись с движимым имуществом, Таня, Никита, Башкирцев и Штейнгольц вновь расселись по своим креслам. Никита предложил распить три баночки «Жигулевского», отложенные как раз для такого случая еще в первый день, и тем самым отметить возобновление связи с мыслящим человечеством.

Экипаж принял идею Штейнгольца с энтузиазмом. Сознательность проявил только Нарзоев.

— Мне стыковку соображать надо, а не синячить, — буркнул он и исчез в кабине.

Но стоило Тане сделать три глотка, как она почувствовала: салон планетолета стал приплясывать, а глаза заволокло желтоватым туманом! Да-да, разнесчастные сто пятьдесят граммов слабого светленького пива ввели Таню в состояние невероятного, чудовищного алкогольного опьянения! Пожалуй, так сильно она не пьянела с тех пор, как однажды в обществе Воздвиженского посетила дегустацию массандровских вин. Тогда они с Мирославом, обнявшись, форсировали переулки противолодочным зигзагом и наверняка попали бы в вытрезвитель, когда б не ливень, распугавший городовых.

«Это все невесомость. Проклятая невесомость», — прошептала перепуганная Таня.